Ярослав Тимофеев: «Большое счастье — сталкиваться с тем, что не по зубам...»

Ярослав Тимофеев: «Большое счастье — сталкиваться с тем, что не по зубам, потому что это помогает точить зубы»

Разговор с музыкальным критиком, лектором Московской филармонии, кандидатом искусствоведения Ярославом Тимофеевым о том, чем труд музыковеда бывает похож на труд акушерки, почему стоит изучать поп-музыку и какие произведения для него до сих пор остаются загадкой.

— Ярослав, вы в Ростове уже не в первый раз. Как впечатления от города?

— Мой первый приезд в Ростов состоялся в 2018 году, когда я работал в экспертном совете «Золотой маски». Здесь показывали «Волшебную страну» — «спектакль-бродилку», как их в народе называют. Это такой променад-спектакль, который разворачивается на улице. Сделал его режиссер Всеволод Лисовский. Спектакль был посвящен Ростову, его старой уличной культуре, и произвел на меня мощнейшее впечатление. Это было идеальное погружение в город. Я помню, что происходили какие-то совершенно необъяснимые, с моей точки зрения, события: мы продвигались толпой зрителей по улочкам в старом районе, и вдруг какая-то местная жительница выходила на балкон и что-то кричала сверху — или просто развешивала белье. Потом оказалось, что большая часть таких местных жителей — это тоже актеры, которые были заранее выведены на свои точки в нужное время. Но я до сих пор не могу точно сказать, кто был актером, а кто нет, потому что были еще и потрясающие бездомные собаки, которые стали участниками спектакля, и вряд ли их дрессировали. Заканчивался спектакль выходом к Дону. В тот самый момент мимо проплывала огромная баржа, и это был такой театральный катарсис… С тех пор у меня к Ростову очень нежные чувства, связанные, в первую очередь, с его историей.

Ну а потом мне довелось здесь оказаться и в день мятежа. Это тоже незабываемые воспоминания, странные… Я второй раз даю интервью в Ростове, а первый раз было именно в тот день. Накануне мы договорились с одной журналисткой об интервью. Утром я узнал о мятеже, фестиваль «МОСТ», на который я приехал, отменили, у нас было экстренное совещание в гостинице. Я забыл об интервью. Но вдруг звонит эта журналистка и говорит: если вы не передумали, то я готова. И это было так красиво — мы на веранде отеля целый час разговаривали о музыкальном воспитании на фоне безлюдных центральных улиц. Вот такой образ Ростова у меня.

— Как часто форс-мажоры встречаются в вашей деятельности?

 

— Нередко, потому что концертов и гастролей у меня много, и просто по теории вероятности рано или поздно что-то должно случаться.

 

— А что-то еще яркое, запомнившееся было, вот как в Ростове?

 

— Я должен был лететь в Красноярск с пересадками. Когда наш самолет коснулся земли, он стал жутко шататься и вертеться из-за сильного ветра. В итоге не смог приземлиться и снова взлетел. После двух неудачных попыток пилот решил больше не рисковать и повез нас в другой аэропорт, где я провел 12 часов напротив табло, на котором все время сообщалось, что мы вылетим через час. Это был мой первый концерт, на который я не прилетел. Нет, все-таки прилетел: после 12 часов ожидания самолет поднялся в воздух, и я прибыл в Красноярск ровно ко времени окончания концерта.

— Вы много гастролируете, проводите время в самолетах и поездах. Бывало так, что попутчики вас узнавали?

— Попутчики, к счастью, не так часто, потому что в замкнутом помещении, когда тебя узнали, уже никуда не деться. Но бывает, конечно… Был один забавный момент: я захожу в самолет, летящий из Москвы в Калининград, где у меня проходит цикл лекций, и протискиваюсь к своему креслу в эконом-классе. Проходя мимо рядов бизнес-класса, вижу незнакомую женщину, которая говорит: «Здравствуйте, Ярослав, а я к вам на лекцию лечу. Из Хабаровска». Представляете, она с пересадками полетела через всю страну ради лекции. Это было очень мило.

— На фестивале «МОСТ» вы познакомились с ростовской публикой. Ростовчане чем-то отличаются от других слушателей?

— На мой взгляд, в целом публика здесь похожа на публику из других городов, сопоставимых по масштабу с Ростовом. Но есть особенность: здесь сильная консерватория и сильные музыковеды — Анатолий Цукер, Александр Селицкий и другие. Они иногда заходили на фестивальный клуб, поэтому в костяке аудитории чувствовалась какая-то научная основа, фундированность.

— Как началось ваше сотрудничество с Ростовской филармонией?

— Благодаря Антону Шабурову. Мы сталкивались и в Москве, и в регионах. Антон предложил мне приехать на «МОСТ». Это был тот самый «МОСТ» 2023 года. С тех пор я приезжаю регулярно уже не только на фестиваль, но и на абонементные концерты.

— А как появилась идея создать абонемент?

— Опять же, цикл предложил сделать Антон Шабуров. Он хотел, чтобы у нас были интересные программы, не самая популярная и привычная музыка. Я рассказал о том, что делаю сейчас, и мы составили этот абонемент из разных моих проектов. Был концерт, посвященный Альфреду Шнитке, где я выходил на сцену один раз, но надолго, минут на 40–45 — это формат, который мы используем в Московской филармонии в цикле «Вещь в себе». Финальным будет концерт, где исполнят две симфонии № 6. Этот формат я когда-то придумал для Рязанской филармонии. Бывает очень интересно поставить, как зеркала, две симфонии под одним номером и услышать сходства и различия. И есть у меня проект «Весь Стравинский» в Москве, который предполагает первое в истории исполнение всех произведений Стравинского вживую. Антон захотел из этого проекта что-нибудь взять, и мы составили программу, полностью посвященную Стравинскому.

— Расскажите про финальный концерт абонемента и Шестые симфонии Бетховена и Чайковского. Почему именно под номером шесть, здесь скрывается какая-то магия чисел?

— На их месте могли быть и другие симфонии, допустим, пятые тех же Бетховена и Чайковского, или четвертые Бетховена и Малера. Есть, на самом деле, несколько великих симфонистов в истории человечества, и практически любой номер симфонии из наследия этих людей достоин такого концерта. Но Шестая симфония Чайковского — особый случай. Мало того, что она последняя, она является недосягаемой вершиной. В мире она звучит чуть ли не каждый час. Эта симфония посвящена одной из главных тайн бытия — тайне смерти. А Шестая Бетховена представляет собой идеальную пару-противоположность по отношению к Шестой Чайковского, потому что эта симфония максимально оптимистичная, посвященная жизни, а не смерти, и вообще такая терапевтическая, утешающая. Ну и конечно, сравнивать их помогает то, что обе они программные — это не так часто встречается в высокой музыке. Они имеют внутренний сюжет, а значит рассказывать о них — одно удовольствие.

— Вы неоднократно рассказывали не только о произведениях, которые давно известны мировой культуре, но и о премьерах. Что для вас интереснее и что сложнее — рассказать о новом произведении или наоборот, открыть новые грани в старом?

— Параметр «интереснее» зависит не от того, новое или старое, а от конкретики — от того, нравится ли мне это сочинение. Но сложнее, безусловно, рассказывать о новых, потому что нет никакой традиции трактовок, интерпретаций. Порой нет даже нормальной записи. Бывают случаи, когда я получаю только партитуру и должен внутренним слухом попытаться услышать сочинение. Иногда попадается музыка более-менее несложная, где это удается без особых проблем, но если это произведение, полностью написанное вне тональности с использованием новых композиторских техник, с нетрадиционными графическими обозначениями в партитуре, то, конечно, бывает очень трудно. Ну и ответственность здесь другая. Музыковед, который рассказывает о новой музыке, предваряя ее исполнение, выступает в роли акушера. Надо вынести чадо на свет так, чтобы оно в нужный момент закричало, чтобы ему хватило воздуха, чтоб родители приняли. В общем, это ответственный момент.

— Принято считать, что академическая музыка и музыка массовая — это параллельные прямые, которые не пересекаются. Но не в вашем случае — ведь помимо того, что вы рассказываете и пишете об академических сочинениях, вы играете на пианино в инди-группе OQJAV и пишете для нее музыку. Как вы начали сочетать эти две сферы?

— На самом деле, первопричина — это чувство собственной ущербности в плане музыковедческого осмысления массовой культуры. Меня всю жизнь готовили к тому, что параллельные прямые не пересекаются, что мне не нужно заглядывать в тот ужасный дикий мир чистогана и низменных страстей, что мне нужно оставаться с Шуманом и Чайковским. До определенного момента меня все устраивало, но чем старше я становился, тем больше понимал, что это мой недостаток, что я не могу в том же плацкарте поддержать разговор о том, кто такая Нюша, или что происходит в песне какой-нибудь Вики Цыгановой. И… ну я как-то сам задумался, что я же называюсь «музыковед». А это же музыка? Музыка. Пусть очень простая и примитивная, но все равно музыка. В фольклоре есть очень простые попевки, какие-нибудь веснянки на трех нотах, но мы же изучаем их, считаем музыкой. А почему другие попевки на трех нотах мы не изучаем, игнорируем? В общем, было чувство неудовлетворенности собой и при этом не было времени, чтобы сесть, открыть какую-нибудь энциклопедию поп-музыки и начать ее изучать. Хотелось, чтобы все произошло само собой. И вот случай подвернулся. В то время я ушел из газеты «Известия», где проработал несколько лет. У меня появилось много свободного времени. Сначала я лежал на кровати и наслаждался свободой, а потом мой старый друг Вадик Королёв (вокалист OQJAV — прим. ред.) сказал, что у него распадается группа, и он предлагает мне войти в ее состав. Я подумал, что это тот самый момент, когда и время есть, и желание, и с удовольствием согласился. Тогда я не предполагал, что эксперимент продлится так долго и будет приносить мне такое наслаждение. Сейчас я по-прежнему не могу отличить Нюшу от Вики Цыгановой, но, кажется, начал понимать социальные механизмы воздействия массовой музыки — даже скорее чувствовать, чем понимать. Поэтому для меня опыт личного погружения в поп-культуру оказался очень полезным.

— Были ли косые взгляды от коллег по академическому цеху?

— Конечно, были. До сих пор не все готовы принять такую вольность, такую двуличность, как они считают. Хотя я далеко не единственный и не первый, кто совмещает эти две сферы.

— То, что вы сочиняете музыку, помогает вам лучше понимать ход мысли композиторов при анализе их произведений?

— Да. Вообще, я немножко сочинял в годы учебы, и вот тогда я поймал себя на таком «эффекте эврики». Это было похоже на чудо, на какой-то лазер или сканер, который появился у меня в голове после того, как я сам посочинял. Я был в процессе, я мучался, я выбирал нужные ноты. А потом просто услышал что-то из Шуберта, и вдруг будто просканировал музыку. Может быть, это обманчивое ощущение, но для музыковеда оно было очень полезным и своевременным. Я действительно почувствовал, что у меня есть рычаги анализа, что я понимаю, зачем автор здесь сменил мажор на минор. Уроки композиции необходимы любому музыковеду именно по этой причине.

— Музыковедов можно назвать хранителями ключей к сейфам музыки. Есть ли у вас произведения, к которым вы хотели бы подобрать код доступа, но пока еще не смогли?

— Есть. Несколько раз за последние годы возникала такая ситуация, когда нужно было срочно подготовить рассказ о произведении — большом, сложном, легендарном произведении. И я оказывался в положении, когда я понимаю, что тайна есть, но не могу ее разгадать. Стучусь — и не могу. И так, и сяк… И эти случаи, конечно, заводят больше всего. Так у меня было с «Симфоническими танцами» Рахманинова. Кажется, там мне все-таки удалось приоткрыть дверь на 50–60%. А среди тех сочинений, что еще остаются совсем терра инкогнита, — Десятая симфония Малера и, пожалуй, Хоровой концерт Шнитке. И хотя очень раздражает и огорчает, когда ты не можешь подобрать ключик к сейфу, на самом деле это еще и большое счастье — сталкиваться с тем, что не по зубам, потому что это помогает точить зубы.

— Последний вопрос. Что пожелать музыканту перед концертом?

— Прекрасно однажды сказал Антон Шабуров скрипачу Леониду Железному перед выходом на Концерт Стравинского: «Давай, с Богом! Встретимся у финальной двойной черты».

 

 

 

Беседовала Арина Воскресенская